— 174 — Аспекты индивидуализации  в повести Ф. М. Достоевского  «Двойник». Семиотическая  динамика определенности – неопределенности Katalin Kroó Eötvös Loránd Tudományegyetem, Bölcsészettudományi Kar, Múzeum krt. 4D, HU – 1088 Budapest; Tomsk Poytechnic University, Lenina av. 30, RU – 634050 Tomsk, kroo.katalin@btk.elte.hu, krookatalin@freemail.hu Razprava  s štirih  zornih  kotov  preučuje  semantične  procese  v povesti  Dvojnik, ki prestavljajo  prehod  s problema  družbene  individualizacije  na  problem  semiotične   individualizacije.  Prvi zorni  kot  osvetljuje  družbeni  pomen glavne  osebe skozi  odnos med celoto (kolektivom)  in delom (individuumom), ki je povezan  s poetič - nim postopkom,  s katerim  literarni  lik  dobi ali  izgubi  značajske  lastnosti.  Drugi  se nanaša  na  posebnost  poetičnega  jezika,  ki razkriva  razdeljevanje  (distribucijo)  oziroma  odvzemanje  semantičnih  značilnosti.  Tretji  zadeva  poetiko  imitacije,   npr.  pogosta  dobesedna  ponavljanja,  variacijske  oblike,  določanje  smisla podob- nosti drugemu itd.  Četrti  se nanaša  na  preseganje  vsega  s transformacijo,  s čimer  postavlja  nove  semiotične  pogoje  za  razlago  individualnosti  – kot  osebnosti  in  semiotične značilnosti. The article  investigates,  from four  points  of view, the  semantic  processes  in Dos- toevsky’s  work  which  shift  the  focus  from the  problem  of social  to  semiotic  indi- vidualisation.  First,  the  protagonist’s  social  significance  is interpreted  in terms  of  the  relationship  between  the  whole  (society)  and  its  part  (the  individual),  linked  to  the  gain  and  loss  of special  character  traits  as semantic  attributes.  The second  question  lies  in the  peculiarity  of the  artistic  language  illuminating  attribute  dis- tribution  and  deprivation.  The third  and  fourth  aspects  of the  examined problem  concern  the  representation  of imitative  poetics  (recurrent  word-to-word  repeti - tions, minor variations, the semanticisation of being similar to all the others) and  the  forms of its overcoming  characterised  by creative  transformation.  This sets  new semiotic  conditions  for  the  designation  of individuality  (as personality  and  in semiosis). Ključne besede: Dostojevski,  Dvojnik, individualizacija,  distribucija  semantičnih   značilnosti, imitacija – kreacija, določnost – nedoločnost Key words: Dostoevsky,  The Double, individualisation, semantic attribute dis- tribution, imitation vs creation, definedness vs undefinedness 1.01 Izvirni znanstveni članek – 1.01 Original Scientific Article — 175 — Аспекты индивидуализации в повести Ф. М. Достоевского «Двойник» Введение От социальной к семиотической индивидуализации Сюжет повести Ф. М. Достоевского «Двойник» основывается на четком парадоксе, заложенном в характеристике миро- и самопонимания главного героя, мотивирующего его стремление к достижению личных амбиций. Го- лядкин верит в идеал общественного патернализма, уверен, что обязательно получит покровительство своих «отцов», завоевывая для собственного лица общественную значимость. Такая утопия опирается на концептуализацию социального коллектива, множества людей определенного сословия и его иерархизированность в целостной системе, в которую гармонично включа- ются все персональные амбиции, обеспечивается равновесие между целым (общество) и его частью (индивид). Предполагается изоморфизм общих и индивидуальных интересов и их принципов действия, – проблема социальной индивидуализации лица не должна получать особенного акцента. Повесть Достоевского начинается с момента, когда его герой уже осоз- нал, что воображаемый им «миропорядок» не работает, и он постепенно отодвигается от своих старых убеждений. В сюжетосложении это ведет к проявлению целого ряда противоречий: Голядкин уже полемически отно- сится к своей вере в патернализм, 1 но все еще одержимый ей, не перестает возлагать надежду на идеал, согласно которому в конце концов все «устро- ится к лучшему» (140 2 , ср. 176), в то время как он сам поддается механизмам практического нарушения осуществления отвлеченной социальной утопии (вместо ожидания общественного и личного преуспевания по собственным заслугам он предается нечестности, «подлости», «окольному пути»). Указан- ный парадокс, таким образом, сводится к возникновению и развитию кон- фликтности сил личных амбиций и действия безиндивидуализации. Индивиду нужно осуществлять себя за счет постоянной самодемонстрации, он должен давать о себе знать, делая себя заметным, т. е. отмеченным в новых знаковых формах, иначе он не может стать членом того социального коллектива, к ко- торому он хочет принадлежать. Ему предстоит задача определить, сотворить себя как новое лицо в знаковом воплощении своей специфики как самобыт- ный персонаж. Сдвиг от принципа безиндивидуализации к стремлению к (само)индивидуализации – вопрос, вытекающий из социальной концептуали- зации действительности, которая дорастает до метафизической проблемати- зации, – неотделим от семиотического контекста знаковой отмеченности. Проблема индивидуализации в «Двойнике» Достоевского излагается в сложной смысловой формации, в которой сочетаются идеи становления инди- видуальной личности и форм семиотического перетворения самопонимания и его художественного метаязыка. 1 О своеобразии патернализма см. Фаустов (2019: 161–165). 2 Текст Достоевского цитируется по следующему изданию, с указанием номера стра- ницы после цитат: Достоевский 1972. Выделения курсивом, если не отмечены иначе, принадлежат нам. — 176 — Slavia Centralis 1/2021 Katalin Kroó В настоящей работе из названного проблемного круга мы выделим че - тыре аспекта по поэтике повести Достоевского, для осмысления которых приведем иллюстрационные примеры. В первом разделе на передний план выдвигается индивидуализация личности с точки зрения определения ха- рактера в аспекте соотношения части и целого. Такой подход неразрывен с вопросом атрибуции объекта определения через индивидуальный признак – данное явление на другом примере изучается в перспективе художествен- ного дискурса п о вести во второ м разд ел е . В третьем разд ел е обращаетс я внимание на проблематику имитативности, а четвертый посвящен вопросу перевоплощения семиотической условности художественного языка с точ- ки зрения сдвига от имитативности к трансформации в медиаторских формациях. 1 Индивидуализация личности: характер в свете атрибуции признаков в контексте части – целого а) Парадокс человека особенного «как и все» В «Двойнике» осмысление возникновения и действия личных и личностных стимулов, тесно связано с дилеммой, можно ли придавать образу Голядкина особенный признак, свойственный ему индивидуально – такая постановка вопроса входит в размышления о личности. Приведем фрагмент описания впечатлений и мыслей Голядкина в пятой главе, где он постепенно распоз - нает своего собственного двойника, фигуру, в смысловом мире повести требующую толкования по линии тождества (свое) и дифференции (дру- гое, чужое): Впрочем, и опять не в том было главное дело, что господин Голядкин его видывал часто; да и особенного-то в этом человеке почти не было ничего, – особенного вни- мания решительно ничьего не возбуждал с первого взгляда этот человек. Так, человек был, как и все, порядочный, разумеется, как и все люди порядочные, и, может быть, имел там кое-какие и даже довольно значительные достоинства, – одним словом: был сам по себе человек (141). При характеристике нового персонажа следует подчеркнуть сильную тема - тизацию выбора возможности его определения либо индивидуальными чер - тами (он особенный), либо чертами, уподобляющими его всем другим («как и все»). Алогичным контекстуальным / окказиональным эквивалентом идеи «как и все» становится мотив «сам по себе», 3 имплицирующий мысль невоз- можности отождествить специфику героя со спецификой кого-либо другого – это соответствует тому, как полное отрицание «особенного /…/ ничьего не» переходит в утверждение через «кое-какие /…/ значительные достоинства». 3 О мотиве сам по себе в гоголевском контексте самозванства см. Милентиевич (2017: 238). — 177 — Аспекты индивидуализации в повести Ф. М. Достоевского «Двойник» Получаем наглядное доказательство неотделимости индивидуализации в определении объекта описания (атрибуция признаковости) от семантизации единичности и целостности (один – все; часть – целое). Наделение образа героя признаком, характеризующим исключительно его индивидуально, в качестве своеобразия его личности, означает отличие персонажа от «всех других». Парадокс в новом поведении Голядкина, описанном выше, помимо прочего состоит в той «аномалии», что вопреки его стремлению приобрести свою социальную индивидуализацию (амбиция достигнуть положительной отмеченности в обществе, выделяясь из множества как независимое, само- бытное лицо), его поведение регулировано по схемам как «у всех». Тема- тизация такого парадокса проявляется в выражениях «я сам по себе, как и все», «он, как и все /…/ у себя», «у него, как и у всех» (115, где «сам по себе» служит мотивом индивидуальной независимости Голядкина). Борьба Голядкина за свою индивидуализацию, следовательно, на пер- вом этапе проваливается в результате того, что герой следует уже готовой модели. Индивидуализация таким путем не может порождаться, вместо нее претворяется в жизнь некреативная имитативная модель (речь об этом впереди): Голядкин выступает «по-новому» по старым общественным по- веденческим схемам: идет окольным путем, хитрит, нечестно ведет себя. Уподобление «всем» другим и всему другому, укоренившимся известным схемам, лишает субъекта мышления и действия возможности творения формы индивидуализации (включая себя самого) и возобновления лично- сти. Он лишается особенности, а на уровне описания – индивидуальной признаковости. б) Поиски отличительности Голядкинa и утрата ее – динамика атрибуции своеобразного свойства и его лишения Образ Голядкина, показанного на пути к достижению своей социальной особенности / отличительности / отмеченности, подводится к семантизации нового парадокса. Стараясь выделяться из множества «всех», он не просто становится аналогом того, против чего он борется (все «они» как враги), но и индивидуализирует этих всех странным путем: имитативно повторяя логику действия целого / целостного, он как часть (единичный человек) воплощает это целое в себе как индивиде. Условно можно назвать такой процесс ложной индивидуализацией, глядя на нее с точки зрения неосуществления цели выде - ления единицы, части из целостности, с намерением сотворить отмеченность, которой эта часть отличается от полного множества – от всех других отдельно и от глобальности. Вместо этого получается, что в Голядкине воплощается закон целостности, части которой изоморфны (однородны) как друг другу, так и целому. То, что проблематизация соотношения единичного и глобального, индивида и собирательного множества составляет семантический сюжет, улавливается в разных формах повторов, которые представляют собой этапы развертывания данной смысловой линии. Их ядром является последователь- ное противопоставление индивидуализации через единичный признак, а затем стирания такого признака, в результате чего объект описания теряет — 178 — Slavia Centralis 1/2021 Katalin Kroó свое своеобразие (или наоборот, отсутствие индивидуальной специфики получает компенсацию). Приведем пример для иллюстрации. Посмотрим отрывок из описания сновидения Голядкина: То грезилось господину Голядкину, что находится он в одной прекрасной компании, известной своим остроумием и благородным тоном всех лиц, ее составляющих; что господин Голядкин в свою очередь отличился в отношении любезности и остроумия, что все его полюбили… (185). Cемиотическая условность особенности Голядкина определяется специфи- ческой признаковостью, благодаря которой герой выделяется из множества, отличаясь «в отношении любезности и остроумия» ото всех, которых также характеризуют подобные черты, но в меньшей мере, ведь компания сама известна «своим остроумием и благородным тоном всех лиц». Голядкин-младший отнимает у старшего героя отличительную черту выделяться там, где каждый – в качестве составляющей целого множества – отдельно характеризуется тем же качеством. Он превращает компанию в единый ансамбль, в котором теряются отдельно определяемые черты каж- дого. Членов компании двойник перевоплощает в одинаковых, унифицируя их мнение по отношению к нему самому и Голядкину-старшему под знаком единства. Голядкин-младший поминутно подходит к кому-либо и к каждому обращается со своей фальшивостью: …чуть успеет /…/ полизаться с одним /…/ – и глазком не мигнешь, как уж он у дру- гого. Полижется-полижется с другим /…/, – и вот уж и с третьим, и куртизанит уж третьего, с ним тоже лижется по-приятельски; /…/ – а уж он у четвертого /…/ И все рады ему, и все любят его, и все превозносят его, и все провозглашают х ором, что любезность и сатирическое ума его направление не в пример лучше любезности и сатирического направления настоящего господина Голядкина… (186). Под влиянием Голядкина-младшего обособленные единицы множества – первая, вторая, третья и четвертая – объединяются под знаком общего мнения, равного мнению его самого, составляя единый коллективный хор, в котором отдельные голоса не слышны. Они лишены отдельной отмечен- ности благодаря своим признакам – первое, второе, третье и четвертое лицо превращаются в носителей общего местоимения «все», в результате того, что жесты Голядкина-младшего повторяются в миметической взаимности: «полизаться с одним»; «полижется-полижется с другим»; «с третьим, /…/ с ним тоже лижется по-приятельски»; «уж он у четвертого». Этой логике будут созвучны миметические повторения (четырехкратное фигурирование) собирательных местоимений в синтаксических единицах-двойниках: « все рады ему, и все любят его, и все превозносят его, и все провозглашают…» (186). А результат каков? Голядкин-старший лишается своей отличительной черты, которая обозначила бы его лучшим в качестве любезности и «сати- рического направления» ума (186). В сновидении Голядкина, таким образом, борьба ведется за само - бытную индивидуальность в рамках признаковости, т. е. приобретения — 179 — Аспекты индивидуализации в повести Ф. М. Достоевского «Двойник» индивидуализированных отличительных черт. Семантика образа Голяд - кина-младшего чревата лишением дифферециальных признаков. Голяд - кин-старший, наоборот, стоит перед читателем как тот, кому многократно принадлежат поиски истинной знаковой отмеченности через атрибуцию особенных, своеобразных черт. А судить о функциональном присутствии и семантическом действии своеобразных, индивидуализированных атрибутов предмета определения в рассматриваемых местах текста «Двойника» воз- можно лишь на фоне толкования смысла взаимоотношения части и целого. 4 2 Индивидуализация в поэтике художественного дискурса – чередование определенности и неопределенности До сих пор мы рассматривали вопрос атрибуции особенных признаков в свете части и целого 5 с установкой на тему возникновения личности. Данная тема толкуется в перспективе возможности нахождения для себя форм знаковой маркированности в общественном контексте мышления и знакотворчества. Оказываются противопоставленными такие важные свойства, как имита- тивность и творческая натура знаковых конструктов и знакового поведения личностного субъекта. Далее обратим внимание на художественный дискурс, возвращаясь к описанию сновидений: …чесалась голова господина Голядкина от какого-нибудь щелчка, недавно благопри- обретенного и уничиженно принятого, полученного или в общежитии, или как-нибудь там, по обязанности, на который щелчок протестовать было трудно… /…/ на такой-то щелчок, – между тем эта же мысль о щелчке незаметно переливалась в какую-нибудь другую форму, – в форму какой-нибудь известной маленькой или довольно значи- тельной подлости, виденной, слышанной или самим недавно исполненной, – и часто исполненной-то даже и не на подлом основании, даже и не из подлого побуждения какого-нибудь, а так, – иногда, например, по случаю, – из деликатности, другой раз из ради совершенной своей беззащитности, ну и, наконец, потому… потому, одним словом, уж это господин Голядкин знал хорошо почему! <курсив в оригинале – К. К.> (184–185). Согласно такой тематизации смысл «щелчка» переходит в форму какой-ни- будь известной маленькой или довольно значительной подлости. Подлость в данном контексте как близкое понятие нечестности является атрибутом характеристики, через которую проводится недвусмысленный параллелизм с образом Голядкина-старшего («новый» Голядкин следует «старому» обще- ственному канону нечестности и несправедливости, он сам призывает своего двойника хитрить). Тем не менее само толкование мотивации подлого поведе - ния получает ряд разных определений. Утверждение, что часто совершаемые подлости возникали 6 «не на подлом основании» или «из подлого побужде - 4 См. изложение идеи эквивалентности части и целого в работе: Савинков 2019. 5 Изучение семиотического феномена признаковости для выяснения двойного кода динамики в тексте «Двойника» см. в двух других наших работах: Кроо 2020, 2020а. 6 Здесь важен и момент смены субъектности. В начале пятой главы герой пытается спастись «от врагов, от преследований, от града щелчков, на него занесенных…» — 180 — Slavia Centralis 1/2021 Katalin Kroó ния какого-нибудь», определяет подлость как особое свойство, которое на самом деле нельзя отождествить с подлостью. Причинно-следственная связь последовательно аннулируется – не подлость характера учиняет подлый по- ступок, а иногда «по случаю» он получается, а этот случай может включить в себя деликатность или даже деликатность может служить основной при- чиной поступка; возможно и то, что подлость делается «ради совершенной /…/ беззащитности» агента подлого акта. В конце перечня аспектов стоит ссылка на то, о чем Голядкин знает точно («уж это господин Голядкин знал хорошо почему»), но о чем именно «точно» – в своей конкретности, – совсем не идет речь по ходу определения указанной подлости. Ничто не высказа- но эксплицитно, читатель лишь догадывается о том, что подлость может касаться «приключения» сватовства, но не может знать этого уверенно. На- блюдается нюансированная атрибуция признаков подлости, чем и отрицается беспризнаковая унификация и универсализация разных оттенков данного понятия. Вследствие этого, когда ряд определений доходит до последней дефиниции, за которой стоит очень конкретная причина (Голядкин знает почему), акцентируется индивидуализированное специальное свойство со- вершения подлости Голядкиным. Однако такая подчеркнутая признаковость в то же время снимается самой структурой, внушающей неопределенность в плане квази-оксюморонной парности известности, но непознаваемости. Хотя Голядкин знает причину очень точно, читатель остается в неведении. Сообщение ориентировано на пробуждение интереса читателя структурой замедления: «наконец, потому… потому, одним словом, уж это господин Голядкин знал хорошо почему!». Утверждается именно конкретная признако- вость, возможность восполнения ею пробела в точном познании. Данная воз - можность все же отнимается у читателя и подчеркивается, что такое знание признаковости принадлежит только самому герою. Читатель, тем не менее, воспринимает весь процесс как дискурсивную стратегию, ведь он получает действительное семантическое определение именно в форме оксюморон- ности признаков определений. Они сводятся к включению в одну единицу смысловых аспектов непознаваемости при известности – см. в варианте неизвестности при известности. Такое смысловое образование воплощает оксюморон, заложенный в образе двойника в качестве незнакомого знаком- ца, который в конце повести видоизменяется как неожиданное ожидаемое, по сути дела: необыкновенное обыкновенное. 7 Благодаря такому механизму атрибуции признаками проблематизируется возможность маркированности – немаркированности, так как в оксюморонных единицах возникает релятиви- зация значений в сочетании противоположных компонентов, несмотря на то, что все компоненты сохраняют границы своих самостоятельных смыслов. 8 (138). Щелчок как признак врагов в указанной выше месте переносится на сам образ Голядкина, у которого этот мотив становится атрибутом собственной виновности (он ведет себя нечестно уже до появления своего двойника). С этим и связано чувство стыда наряду с тоской Голядкина по ходу поисков своей индивидуальности (см. 187). 7 Подробное толкование такой оксюморонности см. Кроо 2020а. 8 O двойственности оксюморона с точки зрения дешифровки смысла участвующих в нем составляющих в качестве «неко<его> треть<его> элемент<а>», см. идею Р. Лахманн. — 181 — Аспекты индивидуализации в повести Ф. М. Достоевского «Двойник» Указанный смыслопорождающий процесс при дискурсивном определе- нии понятия подлости состоит в полной гармонии и с тем, как Г олядкину хочется оправдаться перед Андреем Филипповичем, объясняя ему, что «он вовсе не таков, как его враги расписали» (184). Здесь опять выделяется его самобытность, индивидуальность, которую нарратив развивает дальше: «он вот такой-то да сякой-то и даже обладает, сверх обыкновенных, врожден- ных качеств своих, вот тем-то и тем-то» (184). Акцент поставлен на идею индивидуальности, специальной («сверх обыкновенн<ой>») признаковости характера, которая, однако, подчеркнуто остается неопределенной («вот такой-то да сякой-то», «вот тем-то и тем-то» – в скобках можно заметить, что и эти определения парные, т. е. фигуры-двойники). Мы знаем лишь то, что господин Голядкин отличается от других, но остается скрытым содер- жание указанного отличия как специфика характера. Тем не менее данный микронарратив, вопреки отсутствию конкретизации, тематизирует сам факт самобытности и признаковости. Такой процесс опять относится к Голядкину. Но прием повторяется также в словах Голядкина-младшего, который, хотя из-за хитрости и предполагаемо по противоположной инициативе, но также хочет убедить других, что «Голядкин-старший вовсе не то, чем он кажется, а такой-то и сякой-то и, следовательно, не должен и не имеет права принад- лежать к обществу людей благонамеренных и хорошего тона» (185; здесь индивидуальность в форме отклонения от общей признаковости «людей благонамеренных и хорошего тона» на уровне тематизации проявляется как проблема: она исключает Голядкина из общего, из коллективности поло- жительной признаковости). Обратно симметрические отзывы о господине Голядкине его самого и его двойника, хотя и противоположны по своим акси - ологическим ориентациям (с этим связано разное, диаметрально противопо- ставленное определение атрибуции настоящего и поддельного, фальшивого), парадоксально они все же имеют общую основу: оба акцентируют какой-то дифференциальный признак Голядкина, чем он самобытно отличается от того, что о нем думают или что он демонстрирует. Признаковость по линии осмысления ее узнаваемости – неузнаваемости, маркированности – немар- кированности встраивается в семантизацию действительности – кажимо- сти с имплицитной темой симулякра. 9 См. там о необособляемости (неизолируемости) какого-то нового значения при игре с амбивалентным смысловым потенциалом, сводимой к такому «примирению», которое тем не менее характеризуется сохранением всей колкости и остроты оксюморонного выражения. Ср. Лахманн (1997a: 59). 9 См. Лахманн о фантазме как о «двойном знаке», представляющем собой «рассечен- ный или двойной знак типа истинный / ложный; референтный / нереферентный», где «оба полюса упомянутой оппозиции семантически действенны. Симулякр одинаково обладает чертами как истинного, так и ложного образа, одновременно указывая на нечто и отрицая это указание». Лахманн сочетает такое двойственное семантическое действие с условным толкованием мира, которое «с одной стороны, дестабилизи- руется, а с другой, восстанавливается с помощью тропа». (Лахманн 1998: 756; см. также о «Двойнике» Достоевского, помимо прочего, в гоголевском контексте: Лах- манн 1997: 303–308.) С такой семиотической условностью двойственности следует — 182 — Slavia Centralis 1/2021 Katalin Kroó Следует отметить, что указанные семантические процессы опять ведут в «Двойнике» от проблемы социальной индивидуализации к толкованию индивидуализации в семиотической перспективе ( в к о нтек сте во проса о н - тологической достоверности, адекватности соотношения означающего и означаемого – см. вопрос о реализации обозначения действительно су- ществующего или создания семантической формации симулякра). В то же время семиотическая проблематизация и здесь затрагивает метафизические проблемы бытия в его гносеологических ракурсах: существовать – не су- ществовать (быть – не быть), как быть и как обладать знанием обо всем этом – перед нами такой круг проблем, который неразрывен с толкованием возможности семиотической маркированности (признакового определения) форм псевдо- / лже- / квазисуществования. На метауровне в данный круг про- блем включается и толкование природы художественного дискурса. Читатель по ходу всего процессуального развертывания наррации задается вопросом, где лежат границы, отделяющие в тексте имитативное нарративное воспро- изведение речи и мышления героя, и те дискурсивные стратегии, в которых созревает компетентность понимания поэтического смыслообразования в целостном произведении Достоевского. Маркированность – немаркирован- ность художественной дискурсивной стратегии текста должна подвергаться исследованию в процессе интерпретации. 3 Индивидуализация в противовес имитативности как определенности «точь-в-точь» Индивидуальная семиотическая маркированность языком описания обеспе- чивает для референта отличительный признак, что – как в плане человече- ских личностных начал, так и в механизмах знакотворчества – открывает перспективу нарушения модели имитативности (дословной повторяемости, рекуррентности, сводящейся к семантизации тождества). С другой стороны, этот аспект феномена индивидуализации в ракурсе культурно-семиотиче- ской проблематики сосредоточивается конкретно на литературном языке в плане семантизации (хотя бы имплицитно) его трансформационной способ - ности, т. е. творческой силы. Этот вопрос дифференциации тесно связан с автореференциальным, автопоэтическим мышлением самого литературного текста. Если на уровне тематизации трансфигурации личности (см. порожде - ние нового индивида путем постепенного преодолевания собственной ими - тативности в области обладания готовыми интеллектуальными, эмоциональ- ными и поведенческими схемами само- и миротолкования) вырисовываются моменты, этапы и в итоге целостная семантическая траектория прозрения связать и принцип удвоенной динамики сюжета (см. о соотношении рекуррентной и транспозиционной / тансформационной динамики в статьях: Кроо 2020 и 2020а). Само рекуррентное движение Голядкина предполагает семантическое чередование «утверждения» и «отрицания», стабилизации и дестабилизации, а трансформационная логика надстраивается над такой рекуррентностью. — 183 — Аспекты индивидуализации в повести Ф. М. Достоевского «Двойник» литературного персонажа, то сам художественный текст по ходу своего развертывания все ярче и более определенно дает знать о разных аспектах принципа своей трансформативной поэтики. Такой принцип снимает модель имитативности (полного повтора), отме - няя валидность семантики «точь-в-точь». Принцип точного / «буквального» повтора может явно отражаться в мире событийного сюжета. Голядкин в той же десятой главе, где, проснувшись, уверяет себя, что сновидение никогда не сбудется в действительности («‘Не будет же этого!’», 187), по сути дела переживает точно то, чтo произошло в сновидении («одним словом, всё происходило точь-в-точь как во сне господина Г олядкина-старшего» , 1 95). Имитативный повтор «точь-в-точь» получает подробно тематизированное определение: …появился господин Голядкин-младший, веселый по-всегдашнему, с улыбо чк ой по-всегдашнему, вертлявый тоже по-всегдашнему, одним словом: шалун, прыгун, лизун, хохотун, легок на язычок и на ножку, как и всегда, как прежде, точно так, как и вчера, например, в одну весьма неприятную минутку для господина Голядки- на-старшего. Осклабившись, вертясь, семеня, с улыбочкой, которая так и говорила всем «доброго вечера», втерся он в кучку чиновников , тому пожал руку, этого по плечу потрепал, третьего обнял слегка, четвертому объяснил /…/ пятого, и, вероятно, своего лучшего друга, чмокнул в самые губки… (194–195). «Точь-в-точь» – это идея по-всегдашнему в мире событий и на уровне языка (где три раза подряд фигурирует дословно то же выражение); – это как и всег- да; как прежде; точно так, как и вчера в одну весьма неприятную минутку (новое появление изоморфизма в соотношении означаемых событий – их вариативного повтора – и повтора выражения с тем же смыслом на уровне означающих). Еще важнее, что такая дискурсивная поэтика рекуррентности / вариа- тивности в структуре определенного микроконтекста как сообщения по- вторяет / воспроизводит известную по сновидению логику поведения Го- лядкина-младшего в его обращении к целой группе, к множеству, а затем к единичному члену коллектива, чтобы повлиять на значение целого через доминанту самого себя как индивидуального носителя мнения. Следователь- но, он ведет себя как всегда в том отношении, что охватывая множество (его улыбка «так и говорила всем»; он «втерся в кучу чиновников») он начинает сегментировать данную целостность (подходя к «тому», «этому», третье- му, четвертому, пятому). Такой подход опять ведет к лишению господина Голядкина своей положительной единичности (до высшей степени присут- ствующей в нем черты), возникшей благодаря единогласному выделению его отличительности всем множеством / коллективом. Вариантом такой логики здесь, в «реальной» жизни, является то, как двойник осрамляет господина Голядкина – единственно его в целой компании – унизительным жестом. Он вырывает свою руку из руки старшего героя и создает целый жестовый сюжет осрамления, чем и обеспечивает отмеченность его соперника нега- тивно. Семантика и техника семантизации, известные по сновидению, в этой параллельной сцене, правда, разыгрываются в своей вариативности, но замысел сводится к определению того же действия: двойник лишает героя — 184 — Slavia Centralis 1/2021 Katalin Kroó возможости его отличительности, признанной всеми через его маркирован- ность каким-то интенсивным признаком. Вместо этого в новой сцене двойник индивидуализирует Голядкина через его атрибуцию путем выделения его единичной отрицательности. 10 Повторы «точь-в-точь» (дословный повтор) в вариативных формах (при - близительный повтор) как воплощения принципа имитативности / анало- гии 11 многократно фигурируют в повести. 12 Даже без явной тематизации они встраиваются в композицию уже проанализированной нами рекуррентной динамики. Рекуррентность как дискурсивная форма имитативности точь- в-точь, или реализация вариативных повторов парадоксальным образом выдвигает на передний план проблему трансформации, проецированной а) на семантизацию индивидуализации как личностного начала литератур- ного персонажа и тех ситуаций и событий, которые связаны с ним сюжетно; б) на семантизацию порождения / развертывания художественного тек- ста, по ходу которого повторяются элементы дискурсивной презентации 13 сюжета как в отношении композиционных единиц, так и художественного языка и целостной поэтики произведения. Наглядным примером последнего (б) служит следующая тематизация идеи «точь-в-точь»: На этом господине парик, /…/ а если снять этот парик, так будет голая голова, точь-в- точь как ладонь моя голая. /…/ господни Голядкин вспомнил и о арабских эмирах, у которых, если снять с головы зеленую чалму, которую они носят в знак родства своего с пророком Мухаммедом, то останется тоже голая, безволосая голова (135, 4. гл.). Сегмент обращает на себя внимание двумя интертекстуальными ассоциация - ми, в направлении «Носа» (снять нос, а остается «преглупое, ровное и гладкое место» – «ничего») и в направлении «Записок сумасшедшего». Гоголевский интертекстуальный комплекс (не в последнюю очередь и с составляющей 10 В этом процессе важно и то, что поцелуй получает от двойника и пятый член «кучи чиновников», который по-видимому выделяется из толпы своей исключительной единичностью: «пятого, и, вероятно, своего лучшего друга, чмокнул в самые губки» (194–195). Поцелуй будет возвращаться в новом контексте мотива «точь-в-точь» в последней главе, где Голядкин хочет надеяться, что он «<т>очь-в-точь как в семье» и его мирить хотят со своим двойником. Вместо этого он получает предательский иудин поцелуй в качестве обратно симметрического поцелуя, адресованного пятому другу в десятой главе. О разрушении имитативности «точь-в-точь» в последней главе, на фоне прозрения Голядкина см. Кроо 2020а. 11 См.: «Погода была ужасная: была оттепель, валил снег, шел дождь, – ну точь-в-точь как в то незабвенное время, когда…» (213, гл. 12); «‘ Точь-в-точь как у Олсуфия Ива- новича’» (217, гл. 12). 12 См., напр., в восьмой главе сегментацию целостности Голядкиным-младшим согласно известной схеме: «…господин Голядкин-младший / …/ – около чиновников, сказал словцо одному, пошептался о чем-то с другим, почтительно полизался с третьим, адресовал улыбку четвертому, дал руку пятому и весело юркнул вниз по лестнице» (169). 13 Ср. термин презентации наррации в книге: Шмид (2003: 178–185). — 185 — Аспекты индивидуализации в повести Ф. М. Достоевского «Двойник» интертекста, возникающего в тесной связи с «Шинелью» 14 ) является важной частью авторефлексии повести Достоевского. Проблематизация имитатив- ности «точь-в-точь» на фо н е противо п оставл енн о го ему пр инципа тран с - формации как дискурсивной – в данном случае: интертекстуальной – формы индивидуализации, таким образом, и на уровне метапоэтики становится действительным смыслообразовательным фактором. 4 Медиация в процессе развертывания дискурсивной трансформации как поэтической индивидуализации В процессуальном развертывании сдвига от имитативности (рекуррентность) к трансформации (процесс индивидуализации семиотической условности) следует учитывать два фактора. 1) Во-первых, для реализации трансформации семантики предполагаются не только повторы, но закономерно и их последовательные прекращения, при которых обрывается синтагматическое развитие мотива на определенном текстовом уровне, а мотив переустанавливается на другой уровень структу - ры (транспозиция, трансформирующая и структуру парадигматичности). 15 Здесь главным вопросом считается возможность различения а) вариатив- ности (вариативного повтора того же самого), которая функционально рав- няется «буквальному» – или до низкой степени вариативности – повтору; б) трансформации, т. е. обновления семиотической условности образования смысла (напр., тот же означающий начинает иметь новое значение, или эк- вивалентный смысл обозначен новым средством выражения). В возможности отождествления границы между двумя типами повтора важную роль играет именно прекращение повтора, т. е. осознание обрыва на определенном этапе семантической процессуальности. 2) Во-вторых, прекращение повтора (перенесение мотива на другой текстовой уровень, любая смысловая транспозиция), т. е. возникновение новых семиоти - ческих условий, при которых значение может обновляться (ресемиотизация порождения смысла), обрыв определенного процесса – а затем переключение в новый процесс семантизации – часто обладает промежуточными формами в виде медиаторских смысловых образований. Они призваны связать два 14 Из интертекстуального исследования поэтики Достоевского и о вопросе перехода от Гоголя к Достоевскому и следoв гоголевской поэтики в творческом сознании Досто- евского см, напр.: Бем 2007; Виноградов 1976; Бочаров 1985, 1985а; Викторович 1997; Дилакторская 1999; Печерская 2019. 15 См. о феномене прекращения повтора: Смирнов 2001. Для основополагающей концеп - ции повтора в возникновении парадигматизации и ее синтагматизации (и в обратном направлении) см. классические статьи Якобсона (Jakobson 1985, 1987) и переосмысле- ние данной концептуализации в статье: Faryno 1989. — 186 — Slavia Centralis 1/2021 Katalin Kroó этапа / уровня семантизации таким образом, что принадлежат к ним обоим и в то же время способны действовать сигналом ресемантизации. 16 В качестве иллюстрационного примера возьмем мотив бездны ( в о пре - деленном смысле эквивалент обрыва). Он фокусируется как на изменении героя, на процессе его трансфигурации, так и на дискурсивной стратегии индивидуализации смысла в плане трансформации. Важно, что бездна и ее смысловые эквиваленты воплощают идею, кото - рая в характеристике персонажа в рамках чередования моторных образов (Виноградов 1976), – его движения (в упрощенном толковании: новое пове- дение / миропонимание) и остановки (старое по ве дение / отказ от но вого миропонимания), – сообщает о желании Голядкина не быть, сквозь землю провалиться, т. е. отказаться от желаемого им пути индивидуализации (напр., 127). Тем любопытнее, что в представляемом ниже эпизоде бездна сообщает о переходе Голядкина от старого к новому «я». Данный мотив, следователь- но, со своим контекстом выступающий в функции медиаторской формации, семантически посредничает между двумя этапами трансфигурации литера- турного персонажа. Приведем отрывок из текста произведения: Положение его в это мгновение походило на положение человека, стоящего над страшной стремниной <ср. крутой, скалистый обрыв – Ожегов 1975: 711 – K. K.>, когда земля под ним обрывается, уж покачнулась, уж двинулась, в последний раз колышется, падает, увлекает его в бездну, а между тем у несчастного нет ни силы, ни твердости духа отскочить назад, отвесть свои глаза от зияющей пропасти; бездна тянет его, и он прыгает, наконец, в нее сам, сам ускоряя минуту своей же погибели (142). Здесь любопытно нагромождение признаков движения земли – «обрывается», «покачнулась», «двинулась», «колышется», «падает». Признаки действия «обрывается» – «колышется» и «падает» – стоят в семантической проме- жуточной позиции (появляются в новой синтаксической микроединице, где сменяется время глагола, с результатом исчезновения согласования подлежа - щего женского рода [земля] в прошедшей форме глагола). Благодаря такому объединению, в глаголах «колышется» и «падает» скрывается возможность указать как на движение земли, так и на моторное действие самого Голяд- кина. Герой пока никак не может сдвинуться с места, ведь стоит там будучи неспособным отвести глаза от зияющей пропасти, названной «бездной», ко- торая, однако, тянет его, «стоящего над страшной стремниной». Указанные моторные атрибуты земли, таким образом, посредничают также и между движением земли и статичностью Голядкина, у которого пока нет силы даже отскочить назад, но который в конце концов сам прыгнет в бездну. Смена от статичности к динамичности, в этом свете, определяется как процесс, но 16 О функции посредничания знака в сочетании двух уровней толкования и о реализации транспозиции смысла с одного на другой, см., напр., в работах Риффатера, толкующих явление силлепсиса: Riffaterre 1980, 1993, 1993a. — 187 — Аспекты индивидуализации в повести Ф. М. Достоевского «Двойник» не только. Она определяется через сдвиг от земли → к Голядкину как рефе- ренту в качестве транспозиции, воплощающей семантическую интеграцию. Сначала внушается, что Голядкин смотрит в бездну, зияющую пропасть, перед которой он стоит неподвижно, не отводя глаз от нее. Бездна со своим статичным состоянием (которую можно пристальным взглядом рассматри- вать) существует сама по себе, а Голядкин, тоже лишенный любых моторных признаков, имеет внешнюю статичную позицию по отношению к ней. При этом бездна семантизируется как процессуально открывающаяся пропасть, изображенная в момент, «когда земля под ним обрывается, уж покачнулась, уж двинулась, в последний раз колышется, падает», а само движение земли тянет Голядкина в пропасть, которая, по свидетельству описания, именно в указанное время формируется для героя: когда процесс возникновения про- пасти (обрывания земли) заканчивается (обрыв), он прыгает в нее. Идея движения земли и статичности Голядкина по отношению к этому движению в перспективе конечного результата (готовая пропасть), следова- тельно, переписывается как совместный процесс движения земли и Голяд- кина (интеграция). Тогда герой определяется не своей внешней позицией, а отмечен как субъект, который участвует в самом процессе возникновения обрыва. Своей статичностью он становится участником данного события, последним моментом которого является его прыжок. Тем самым полностью завершается, а затем прекращается данное совместное действие. Это про- цессуальное возникновение совместности субъектов (обрывающиеся земля и Голядкин) в том же действии формирования бездны можно понимать под семантической интеграцией, означающей перенос, транспозицию субъект- ности Голядкина на субъектность бездны. Бездна в этом свете становится метафорой самого Голядкина, который видит себя извне в то время, как участвует в процессе собственного личностного формирования. Он «пры- гнет» в сам этот процесс, который начинается так, что ему страшно и он, несчастный (ср.: «страшной стремниной», «у несчастного»), хочет избежать истинной встречи с самим собой (бездна тогда могла бы служить решением, ведь там, в пропасти, можно исчезнуть в духе того, как он желает «убежать от себя самого, но даже совсем уничтожиться, не быть, в прах обратиться», 139; ср. с первым фигурированием тематизации бездны в конце четвертой главы, 137). В конце процесса Голядкин, овладеваемый бездной, «прыгнет в нее», «сам ускоряя минуту своей же погибели». Сюжет бездны в структуре связи между концом четвертой главы и изо - бражением появления двойника в пятой главе вырисовывается в ряду транс- формаций, из которых зафиксируем самые важные этапы: 1) бездна в окру- жении стыда и страха (смятения), связанных с проблемой самопринятия и самопознания героя (заключение сцены изгнания из дома Берендеевых, 137); 2) пристальный взгяд в бездну, статичное визуальное проникновение с результатом динамизации процесса самопознания, в котором движущейся силой оказывается сам герой (142). 3) В конце пятой главы Голядкин догоняет своего двойника в своем доме и в квартире, к которой ведут лестницы среди «бездн<ы> всякого жилецкого хлама», нагроможденного «на всех поворотах» (143) – бездна здесь начинает входить в другую семантическую системность — 188 — Slavia Centralis 1/2021 Katalin Kroó указаний на множество, смысл которого, однако, имеет за собой исходный контекст, созданный в указанном месте. Там герой и его двойник входят в пространство дома Голядкина вскоре после того, как он прыгнул в бездну обрыва, 17 что сильно коннотировано взаимоотношением своё и чужое 18 / часть и целое. Трансформация мотива бездны вырисовывает путь Голядкина от идеи спрятаться / убежать от себя к желанию встретиться с самим собой в процессе самопознания. Это семантически рифмуется со сдвигом от чужого (дома Берендеевых) к своему / индивидуальному (голядкинскому). Бездна в качестве знака-метафоры способен своеобразным образом обозначить фазы сюжета поисков Голядкиным своей индивидуальности. Мотив не только трансформируется, но по ходу его трансфигурации возникает рассматрива- емое выше семантическое образование с двойной кодировкой статичности и динамичности Голядкина, с результатом перехода героя от объекта к субъ- екту действия. Такая переоценка значения бездны через сочетание смыслов и перевоплощение одного в другое позволяет отождествить мотив как об- ладающий медиаторской функцией. Действию такой функции способствует то, что через эквивалент черная вода Фонтанки данный мотив привлекает к себе мифопоэтическое объяснение (умирание vs. приход к новой жизни) – сюжет переводится на толкование, принадлежащее к иному уровню по- строения текста. Бездна как обрыв, таким образом, в поэтике целостного текстового мира повести Достоевского представляет собой такую форму повтора, в которой одновременно воплощается прекращение рекуррентности и его трансфор- мация в условиях, при которых данный мотив также сигнализирует о смыс- ловой перемене за счет своей семантической двусоставности (статичность и динамичность Голядкина). Такой смысловой двусоставности мотивное об - разование (со своим широким контекстом, – событийным, мифологическим, интертекстуальным) обязано своей медиаторской функцией. А дискурсивная 17 Ср. предложение в журнальной редакции 1846-го года, пропущенное по ходу перера- ботки повести в период 1861–1864 гг. (публ. 1866): «Он понял наконец, что теряется совершенно, что падает в бездну» (358). Бездна в данном месте ведет себя силлепсисом не за счет двойственности его лексического значения, а благодаря тому, что к нему присоединяются две идеи: затерянность, онемение, ослабление, смешивание идей и стремление выйти из такого интеллектуального состояния потери предыдущих схем толкования. Мотив представляет удвоенную мифологическую перспективу временной смерти (с возможностью достижения нового, солидного ориентировочного пункта) и психологическое удвоение (сочетание бегства от и стремления к цели ) , что и рифмуется с дешифровкой оксюморона познавать / узнавать знакомого в незнакомце. Бездна, в то же время, по ходу своего мотивного развертывания связывает значение а) обрыва, а затем б) кучи предметов в пространстве голядкинского дома («бездна всякого жилецкого хлама», 143) и в) множества двойников, когда «народилась наконец страшная бездна совершенно по добных» ( 1 8 7) . Общий иссле довательский к онтек ст определения принципов психологического изображения в литературе см. Chyk, Kucher 2020: 219–221. 18 Тему «‘голядкинского’ происхождения» в историческом контексте см. Топоров 1982; рефлексию и дальнейшие размышления о значении этнических признаков в повести Достоевского см. Захаров (1985: 90–92). — 189 — Аспекты индивидуализации в повести Ф. М. Достоевского «Двойник» судьба бездны как мотива сводится к его участию в процессе индивидуали - зации художественного языка повести Достоевского. 19 ЛИТЕРАТУРА Алфред БЕМ, 2007 (1936): Гоголь и Достоевский. О Достоевском. Сборник статей под ред. А. Л. Бема. Прага: 1929/1933/1936. Москва: Русский путь. 492–517. Сергей БОЧАРОВ, 1985: Загадка «Носа» и тайна лица. О художественных мирах. Москва: Советская Россия. 124–160. Сергей БОЧАРОВ, 1985: Переход от Гоголя к Достоевскому. О художественных мирах. Москва: Советская Россия. 161–209. Виктор ВИКТОРОВИЧ, 1997: В. А. Гоголь в творческом сознании Достоевского. Достоевский: Материалы и исследования. Т 14. Санкт-Петербург: Наука. 216–233. Виктор ВИНОГРАДОВ, 1976: К морфологии натурального стиля. Опыт лингвистиче- ского анализа петербургской поэмы «Двойник». Избранные труды. Поэтика русской литературы. Москва: Наука. 101–141. Ольга ДИЛАКТОРСКАЯ, 1999: Петербургская повесть Достоевского. Санкт-Петер- бург: Дмитрий Буланин. Федор ДОСТОЕВСКИЙ, 1972: Полное собрание сочинений: в 30 т. Т . 1 . Ленинград: Наука. Владиимир ЗАХАРОВ, 1985: Поэтика повести. Система жанров Достоевского. Ти- пология и поэтика. Ленинград: Издательство Ленинградского университета. 65–112. Каталин КРОО, 2020: Разновидности текстовой динамики в свете феномена призна- ковости в повести Ф. М. Достоевского «Двойник». (Статья первая.) Studia Slavica Hung. 65/1. (в печати) – –, 2020а: Статика и динамикa в повести «Двойник» Ф. М. Достоевского в контек- сте проблемы признаковости. (Часть вторая.) Универсалии русской литературы 8. Сборник статей. Научн. ред. А. А. Фаустов, М. Фрайзе. Воронеж: Издательский дом ВГУ . 192–220. Renate LACHMANN, 1997: The Doppelgänger as a Simulacrum: Gogol, Dostoevsky, and Nabokov. Memory and Literature. Intertextuality in Russian Modernism. Foreword: W. Iser. Translated: R. Sellars and A. Wall. Minneаpolis: University of Minnesota Press. 298–314. – –, 1997a: К поэтике оксюморона (на примере стихотворения Даниэля Наборовско- го «Krótkość żywota»). Перевод Ф. Б. Полякова. Лотмановский сборник. Сост . Е. В . Пермяков. 58–69. – –, 1998: Семиотика мистификации: «Отчаяние» Набокова. ПΟΛΥΤΡΟΠΟΝ. К 70-ле- тию Владимира Николаевича Топорова. Москва: Издательство «Индрик». 756–762. Лазарь МИЛЕНТИЕВИЧ, 2017: Самозванство как явление в художественном мире Гоголя. Slavica Tergestina 18/1, 226–254. Сергей ОЖЕГОВ, 1975: Толковый словарь русского языка. Москва: Русский язык. Татьяна ПЕЧЕРСКАЯ, 2019: Игра Гоголя: Центон как повествовательный код (повесть Ф. М. Достоевского «Двойник»). Сибирский филологический журнал 4, 74–87. 19 Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ (научный проект № 19- 512-23008\19). Статья написана в рамках программы повышения конкурентоспособ- ности Томского политехнического университета. — 190 — Slavia Centralis 1/2021 Katalin Kroó Сергей САВИНКОВ, 2019: Палец г-на Голядкина: О категориях части и целого в творчестве Достоевского. Культура и текст 4/39, 22–27. Игорь СМИРНОВ, 2001: Удвоенная рекуррентность. Смысл как таковой. Санкт-Пе- тербург: Академический проект. 235–241. Владимир ТОПОРОВ, 1982: Еще раз об «умышленности» Достоевского. Finitis duodecum lustris. Сборник статей к 60-летию проф. Ю. М. Лотмана. Отв. ред.: С. Г. Исаков. Таллин: Эести Раамат. 126–132. Вольф ШМИД, 2003: Нарратология. Москва: Языки славянской культуры. Андрей ФАУСТОВ, 2019: Об актантных формациях Ф. М. Достоевского: Введение в тему. Универсалии русской литературы 7. Сборник статей. Научн. ред. А. Фаустов, М. Фрайзе. Воронеж: Издательский дом ВГУ . 155–174. Denys CHYK, Vasyl KUCHER, 2020: Жанр психологического романа в украинской и английской литературе первой половины XIX века (Е. Гребинка, Т. де Квинси). Slavia Centralis 13/1, 218–230. Jerzy FARYNO, 1989: The Position of Text in the Structure of the Literary Work. Issues in Slavic Literary and Cultural Theory. Ed. K. Eimermacher, P. Grzybek, G. Witte. Bochum: Universitätsverlag Dr. Norbert Brockmeyer (Bochum Publications in Evolutionary Cultural Semiotics.). 291–319. Roman JAKOBSON, 1985 (1961): Poetry of Grammar and Grammar of Poetry. Verbal Art, Verbal Sign, Verbal Time. Ed. Kr. Pomorska and St. Rudy. Minneapolis: University of Minnesota Press. 37–46. – –, 1987 (1960): Linguistics and poetics. Language in Literature. Ed. Kr. Pomorska, St. Rudy Cambridge. MA: The Belknap Press of Harvard University Press. 62–94. Michael RIFFATERRE, 1980: Syllepsis. Critical Inquiry 6/Summer, 625–638. – –, 1993: Symbolic Systems in Narrative. Fictional Truth. Second edition. London, Baltimore: John Hopkins University Press. 53–83. – –, 1993a: The Unconscious of Fiction. Fictional Truth. Second edition. London, Baltimore: John Hopkins University Press. 84–112. VIDIKI INDIVIDUALIZACIJE V POVESTI DOSTOJEVSKEGA DVOJNIK – SEMIOTIČNA DINAMIKA DOLOČNOSTI IN NEDOLOČNOSTI Prispevek obravnava individualizacijo v povesti Dostojevskega s štirih zornih kotov. Ti tvorijo splošni okvir razlage semiotičnih procesov, s katerimi se v Dvojniku poudarek prenaša s problema družbene individualizacije na problem semiotične individualizacije. Rezultanta zastavljenih družbenih problemov se skriva v dvojnem konfliktu glavne osebe. Po eni strani je upodobljen v razmerju med delom (Goljadkin kot individuum) in celoto (družba kot kolektiv), katerega značaj je že v izhodišču semiotičen, saj se literarni lik glede na svojo družbeno vlogo skuša uveljaviti s svojim individualnim pomenom in individualno pomembnostjo, s semiotično razumljeno zaznamovanostjo (z ambicijo in individualizirajočo družbeno samopredstavitvijo). Sprožitev te težnje tiči v napetosti med delom in celoto, ki se kaže kot zunanja zgodovinska danost (družba ignorira posameznika). Po drugi strani je konflikt izrazito notranje (psihološke) narave, saj želja po integraciji, težnja posameznika po prilagajanju celoti kot skupku (biti tak kot »vsi drugi«) vodi k mimetičnim predstavitvenim formam z metonimičnim sopostavljanjem novih in starih osebnostnih značilnosti. Tako nasta- ne lažna individualizacija, ki kot samozrcalna oblika osebnosti ustvarja družbeno ponavljanje. Vse to povest Dostojevskega spreobrne v problem določljivosti semantičnih značilnosti in — 191 — Аспекты индивидуализации в повести Ф. М. Достоевского «Двойник» z različnimi oblikami (npr. z elementi pripovedi, upodobitvijo tem, abstraktnejšimi men- talnimi figurami) predstavi možnost zlivanja individualnih, za posameznika značilnih in splošno porazdeljenih lastnosti predmeta določanja (junakovih značajskih lastnosti in pojavov bivanja) ter ranljivosti dinamike njihove veljavnosti. Semantično vrednotenje kot možnost individualizacije je projicirano na problem določljivosti in nedoločljivosti. S tem se na koncu v ospredju znajde osebnost kot enkratna semiotična določljivost individualnosti oziroma identifikacija osebnosti kot semiotična individualizacija. Prispevek s konkretnimi citati iz besedila predstavlja poetično razlago te misli.